Ничего не предвещало беды. А когда беда нагрянула, мое детское сознание отказывалось осознать это.
Мне шел седьмой год. Всего несколько месяцев как мы переехали из села в Москву. Мой папа был сельским учителем, в 39-ом году его призвали на срочную службу в армию. Бабушке трудно было одной в селе, хозяйства никогда и не было. Нас забрал дядя к себе в Москву.
В сентябре я должна была пойти в школу…  В первый класс… Но это должно было быть потом… Должно было быть…

А в это воскресенье меня собирались повести в московский зоопарк. Первый раз…
В памяти у меня запечатлился только один эпизод этого дня: Стоящий перед радиотарелкой дядя, очень официальный, тревожный голос из нее, и слова дяди: «Значит повоюем!» (каждый раз в течении всей жизни не могу спокойно слушать голос Левитана, его объявление о нападении)
Не могу сказать, чему тогда я больше огорчилась: услышанному из радио или тому, что в зоопарк я так и не попаду. Ведь в свои 6 лет я с трудом могла понять весь масштаб трагедии, постигшей советский народ.
Оказывается к чувству страха привыкаешь…
Фашисты были на подступах к Москве. Участились бомбежки города. Особенно страшно было ночью, когда вой сирены среди ночи будил, заставлял вставать и бежать во тьме (правило маскировки) в ближайшее бомбоубежище. Сначала бабушка поднимала меня, но потом перестала. Было жалко выводить в осеннюю уже морозную ночь. Только крестила меня спящую и говорила: «На волю господа!»
К чувству страха привыкаешь… К чувству потери привыкаешь тоже…
Сначала, через месяц после отправки на фронт, погиб дядя. И в 1943 году получили похоронку на отца. Но мы тогда уже были не в Москве.
Эвакуировались последним эшелоном из Москвы. Жену дяди, у которой мы жили, отправили рыть окопы на подступах к Москве. А это значит, что я, маленькая 6-летняя девочка и старенькая моя бабушка остались без карточек на хлеб. Надо было возвращаться в село, пока железнодорожные линии еще не были отрезаны от Москвы: в село, где хоть как-то можно было прокормиться, как думали мы.
До сих пор вспоминаю холодящую сердце тишину станций, полустанков, вокзалов той ночью. Ощущение было, что наш поезд крадется в ночи. И только свет прожекторов и ужасающая тишина среди пассажиров вагона, пребывающих в оцепенении от происходящего, от неизвестности, что ждет их там, в конце пути. А еще звук пикирующих над вагонами самолетов. Кто сейчас скажет? То ли наши самолеты охраняли поезд от фашистских самолетов, то ли фашистские самолеты пытались обстреливать наш поезд.
А еще привыкаешь к постоянному чувству голода… Вернувшись в село, мы вынуждены были голодать. Лето мы провели в Москве и возвращаться не должны были обратно в село, поэтому огород был пуст. Чтобы  что-то выросло, надо было высаживать в начале лета, весной.
Помню как бабушка ходила на брошенное колхозное поле и откапывала из мерзлой земли сладкий, мерзлый картофель, порою просто гнилой. Помню как за 10 километров ходила в городок менять на продукты домашнюю утварь, посуду, одежду, оставшуюся от довоенного времени, чтобы накормить меня, растягивая нехитрую «добычу» на длинную вереницу дней. У наших соседей было не лучше. А может быть и хуже. Это я была единственным ребенком в семье, а в других домах по 6-7 человек ребятишек. Мне рассказывали уже потом, что бабушке было очень трудно меня растить одной в эти военные годы. Ей предлагали отдать меня в детский дом. Но она не отдала. Держалась, мужественно справлялась со всем одна.
К чувству холода привыкнуть было легче всего… Чтобы топить печь, нужны дрова. А значит надо распиливать, а затем рубить. Рубила дрова бабушка лучше мужика, а вот распиливать дерево необходимо двоим, держалась за пилу с двух сторон. Из-за своего маленького роста я еще доставала до ручки пилы, сил пилить не было совсем. Бабушка понимала это и, останавливаясь, приговаривала: «Отдохни, внученька! Отдохни! А потом продолжим дальше…»
Я выжила. И бабушка выжила. А сколько жизней таких же маленьких детишек, как я, унесла война.

Из воспоминаний Григорьевой Валентины Николаевны